В третью стражу [СИ] - И Намор

    "Роль личности в истории ..." — Усмехнулся Олег и с недоумением уставился на пустую рюмку.

    Черт его знает, как это вышло, но он совершенно не помнил, чтобы пил. Однако все уже выпил, и сигарет выкурил ... три штуки. И кофе остыл.

    — Гарсон!

    Олег заказал еще кофе и коньяк, закурил очередную сигарету и решил, что, даже если он ошибается, и ничего провиденческого в его попадании в этот мир, или, вернее, в это время, нет, он все равно будет жить и действовать так, словно провидение, и в самом деле, избрало его своим орудием. Но если так, то следовало серьезнейшим образом обдумать, что и как можно сделать чтобы остановить рвущийся на встречу с айсбергом безумный "Титаник" европейской цивилизации. И вот здесь действительно было достаточно места для позитивного мышления. Думай, не хочу, что называется. Вот он и думал под быстро уходящий коньяк и стынущий кофе, но когда во втором часу ночи добрался-таки до гостиницы, мотало его не по-детски. Даже крепкий организм Шаунбурга с таким объемом алкоголя справлялся на пределе своих весьма серьезных возможностей.

    Он поднялся на четвертый этаж – лифт клацнул стальными сочленениями, и дернулся, останавливаясь – лифтер сдвинул в сторону железную гармошку складной двери, и Олег наткнулся взглядом на два по-кошачьему горящих в полумгле фойе изумруда. Кейт сидела в кресле и курила свою длинную стильную сигаретку, засунув ее еще и в костяной мундштук.

    "Кейт..."- выяснялось, что называть ее Ольгой, хотя бы и мысленно, Ицкович не мог. Не получалось. Ни вслух, ни про себя, никак. Вероятно, дело было в том, что ее-то он совершенно не знал. Не видел никогда, никогда с ней не говорил. Впрочем, он и Кайзерину не знал тоже. Но "Кисси" была физически реальна, осязаема, "дана в ощущениях".

    "Дана в ощущениях... И кем же она дана? Съест-то он, съест, да кто ж ему даст?..."

    — Что не спится? — Спросил он, стараясь говорить ясно и без запинок. Получалось совсем не плохо, и походка тоже ...

    — А тебя, Баст, где носит? — Взгляд уверенный, но какой-то "плывущий", голос вибрирует, как басовая струна альта, но Шаунбург, разумеется, назвал этот инструмент по-немецки: Bratsche. Ну, где-то так и есть – струны настроены на квинту ниже скрипичных.... И голос этот заставляет вибрировать нервы.

    "Вот ведь ведьма!" — Ведьма и есть: бронза волос в слабом свете электрического бра отдает совершенно уже лисьей рыжиной, и глаза горят, как у ночной охотницы, и ...

    — Милая, — улыбается Баст фон Шаунбург, удивляясь наглости своей кузины. — Разве я обязан тебе отчетом?

    — Отчетом не обязан, — сдает назад Эдле фон Лангенфельд Кински или, вернее, баронесса Альбедиль-Николова. — Но мог бы и предупредить, что уходишь. Я беспокоилась...

    — В следующий раз обо мне, пожалуйста, не беспокойся. — Баст достал сигареты и начал охлопывать карманы в поисках спичек.

    — А я о тебе и не беспокоилась, — тонкая рука протянула ему зажигалку. — Я беспокоилась о себе.

    Баст закурил и с интересом посмотрел на Кейси. Ну что ж, она была такой, какой и должна была быть. Фокстрот, танго ...

    "Таня ..."

    — Хочешь выпить? — Спросила она, как ни в чем, ни бывало.

    — Идти в бар ...

    — У меня в номере есть.

    У него в номере выпивки не было, а у нее, оказывается, была.

    "Она что, в чемодане с собой возит?" — разумеется, это был риторический вопрос. Ему было абсолютно все равно, откуда у Кайзерины выпивка, но могло статься, что его предположение не лишено оснований. Что можно возить в трех таких чемоданах, какие были у кузины Кисси? Даже военно-полевую кухню, не то, что бар.

    — Арманьяк?

    — Ну-ка! — Баст взял из рук Кейт бутылку. — У тебя хороший вкус, золотце. Очень хороший...

    Это был довольно редкий купаж Гастона Леграна, и, судя по запаху – бутылка была не только открыта, но и почата – был действительно так хорош, как должен был быть, если судить по цене. Вдохнув запах, и даже зажмурившись на мгновение от испытанного удовольствия, Баст разлил арманьяк по бокалам, и поднял свой:

    — Прозит!

    — Прозит!

    — Скажи, Кисси, — спросил Баст, медленно, с удовольствием выцедив половину дозы, пережив чудо послевкусия, переведя дух, и закурив, наконец, сигарету. — Что ты тогда сказала про Эдуарда?

    — А что? — Сразу же насторожилась Кейт.

    — Да, что ты в самом-то деле! — Баст от удивления даже руками развел, чуть не расплескав при этом драгоценный напиток. — Я же тебя не о твоих любовниках спрашиваю. Ты помнишь, когда умер Георг?

    – 20 января. — Она поставила бокал на стол, встала, прошлась по комнате, оглянулась на Баста через плечо. — Что-то еще?

    — Да, — кивнул Баст. — Кто входил в делегацию СССР на похоронах?

    — Литвинов, Тухачевский ... Остальных, извини, не помню.

    — Тухачевский ... — Что-то в этом определенно было. — Он ведь на крейсере?...

    — Нет. — Перебила его Кейт. — На поезде. Через Польшу и Германию. И везде с остановками. Встречи, переговоры.

    — И в Париже?

    — И в Париже. — Она все еще смотрела на него через плечо. Обворожительная женщина ... — Но не перед похоронами, а после. Он сюда 10 февраля приедет ... Прозит!

    — Прозит! — Согласился Баст и приник к бокалу, а когда снова поднял взгляд, она уже стояла прямо перед ним, вместо платья на ней была только тонкая шелковая комбинация, белая, отделанная белыми же кружевами. Когда и как она успела снять платье, Баст так и не понял, но он и не думал над этим. Тонкий шелк ничего, в сущности, не скрывал, но заставлял воображение работать на полную катушку.

    — Я так и буду стоять перед тобой, как Ника Самофракийская?

    — У Ники нет головы! — Возразил Баст, вставая. — Ее в губы не поцеловать!

    Его шатнуло, но он устоял, взял женщину за плечи, почувствовал под пальцами прохладную шелковистую кожу, и притянул к себе, ловя губами ее мягкие податливые губы.

    Говорят, что от коньяка голова не болит. Врут, поди, как всегда, или просто пили недостаточно. Или это специфический эффект арманьяка? Возможно. Все возможно, однако, когда Ицкович проснулся, голова у него буквально раскалывалась. Даже жить не хотелось ... минуту или две, до тех пор, пока не обнаружилась притулившаяся к его правому плечу Кейт. Одежды на ней не было. Впрочем, на нем тоже, но если рассматривать себя ему и в больную голову не пришло, то вид обнаженной Кисси отвлек Олега от колокольного звона в ушах и ударов била в виски. С того ракурса, который определялся положением их тел в пространстве, зрелище открывалось настолько завораживающее, что на некоторое время даже дыхание для Ицковича стало не актуальным.

    "Н-да ..." — А вот это была уже вторая членораздельная мысль, пробившаяся через все препоны, и оказалась она первой, нелишенной содержания.

    Олег осознал, наконец, что произошло сегодня ночью, и ему стало стыдно. Стыдно перед Ольгой, перед самим собой, даже перед женой Баста, и уж особенно перед Таней.

    "Хотя тут-то что?... Никто-никому-ничего-ничем... сплошной "платонизм" и переписка Абеляра с... как ее там? — Подумал Баст в полусне. — Хотя нет! Чего это я?! Он же, вроде, Элоизе сначала ребенка сделал, а уже потом, когда его ... Тьфу-Тьфу-Тьфу! А Таня тоже, как девочка ... Два дня вместе, и ни да, ни нет. А я не железный, между прочим!"

    Но тут прижавшаяся к нему грудью Кайзерина повела во сне плечом так, что движение это передалось ее полной груди, и Олег сразу же забыл об угрызениях совести. А в следующее мгновение или около того – он лишь успел натянуть левой рукой сползшее с них одеяло, — Ицкович уже снова спал, чтобы проснуться через час с ясной головой и отчетливым желанием продолжить дело, начатое ночью. И здесь, очень показательно, его ожидало полное понимание и даже неподдельный энтузиазм ... "широких масс" австрийской аристократии.

    В себя пришли, разумеется, не сразу, и ведь дамам "перышки чистить", что кавалерам коня после охоты или сражения обихаживать. Это, конечно, если грума нет и прочей челяди, но и у Кайзерины никого – чтобы помочь – под рукой не оказалось.

    "Бедная Кисси..."

    Впрочем, насколько понимал Баст, это был отнюдь не первый случай, когда баронесса путешествовала налегке, прихватив с собой всего три чемодана – сущие пустяки – самых необходимых при такой походной жизни вещей.

    Сам он действительно довольствовался малым, и, хотя после ночи любви плохо думается о прозе жизни, фон Шаунбург проявил чисто немецкий практицизм и того же происхождения педантизм. Из полудюжины рубашек, как минимум, четыре, а по максимуму все шесть нуждались в стирке. О ней же мечтали и его носки и нижнее белье. Но тут можно было кое-что и прикупить, а вот костюм следовало непременно отпарить. Получалось, что обстоятельства просто не оставили ему выбора: темно-серые фланелевые брюки и пиджак из темно-коричневого вельвета. А вместо галстука – шейный платок.